У входа в зал, где спустя несколько минут состоялся авторский вечер Михаила Жванецкого, публика спорила: это его первый приезд в Иркутск или нет?
Сошлись на том, что вроде
бы первый. И какая, собственно, разница, если в то же время
он вроде бы всегда был здесь. Здесь, поблизости. Как минимум,
с конца шестидесятых, с тех, еще в исполнении Райкина,
Ильченко и Карцева, монологов.
Михаил Жванецкий. Небольшого роста, лысоват, полноват, в
правой руке листки с текстами, левая на отлете, в сторону,
или над головой, или направлена в зал -- ею он дирижирует в
тех местах, когда ему нужно, чтобы зал затих. Чтобы зал
смеялся -- ему достаточно войти и сказать:
-- Кстати, про погоду. Вчера мы приехали, и было хорошо. А
сегодня всего шесть-восемь градусов по показаниям этого
негодяя Цельсия. По Фаренгейту было бы больше и казалось
бы, что теплее.
Ему, уроженцу Одессы, наверное, всегда хочется, чтобы было
теплее. Он бывал в разных странах, везде его принимали как
своего, потому что наши люди есть везде. И он свой -- везде.
Когда он говорит "наша страна", это может быть и Россия, и
Украина -- он заслуженный деятель культуры в первой стране и
народный артист второй. И эта путаница не сбивает и не режет
слух. Потому что он не только одессит -- он и москвич, и
питерец, и киевлянин.
Живущая в Австрии скрипачка Дора Шварцкопф, приехав в
Иркутск на гастроли, посетила концерт Жванецкого и чуть не
отбила себе руки, которыми на следующий день отыграла
трехчасовой концерт. Он для всех и со всеми, он уже может
себе позволить не столько работать, сколько получать
удовольствие от работы, потому что он уже лет сорок на такой
вершине, к которой никто и близко не подошел, несмотря на
молодость, Интернет и телевизор.
Он, поймите правильно, просто человек, у которого может быть
любая национальность: аппетит, любовь к жизни и женщинам,
дружба с хорошими людьми и проблемы с плохими -- это то
общее, что объединяет африканского пигмея, жителя Огненной
Земли и иркутянина. Все мы одинаковые в главном: мирное
небо, здоровые дети, обеспеченные в старости родители...
Границы, валюты, правительства и паспорта не в счет, если
хочется послушать мудрого человека, который прожил 76 лет,
расстался с иллюзиями и амбициями, накопил опыт, сохранил
ум, бодрость и желание общаться.
-- Что я хочу сказать... Я все время хочу что-то сказать.
Да! Почему мы так затянули первое отделение? Потому что было
хорошо!
Он подвижен, как шарик ртути. Два с половиной часа на сцене
-- Жванецкий ни разу не присел, пару раз отпил чего-то из
скромной белой кружки, сделал один двадцатиминутный перерыв,
-- но залу тот явно был нужнее, чем рассказчику. Автор такой
прозы не может смеяться, он должен сохранять серьезное лицо,
иначе получится глупо, как в современных сериалах, где для
облегчения труда зрителя даже смех записан в нужных местах.
-- Необходимость мышления впервые была признана еще до нашей
эры. Сегодня наконец-то отвергнута. Когда ты без мозгов,
куда бы ты ни шел -- получается вперед. Без мозгов ты,
конечно, больше двигаешься. Тебе надо и туда, и сюда -- ты же
не знаешь, куда. Тебе надо повсюду, если ты без мозгов. Ты
подвижен, спортивен. Следишь за своим здоровьем. Тебя от
него ничего не отвлекает. Ноги, плечи, руки сильны, записная
книжка стала бумажником. А тут как раз конкурс красоты, и ты
занимаешь какое-то место среди мужчин. И ты понимаешь...
Нет, ты не понимаешь -- мозгов нет, но ты чувствуешь: вот
главное. Ты в жизни страны. Твои портреты на обложке. И
деньги. Ты почувствовал: нет такой связи -- мозги и деньги.
Мышцы и деньги -- есть. Мышцы и парламент -- есть. Женщины и
деньги -- всегда. Ну что еще в той жизни? Ну найдутся умные
люди. Скажут, как по карте адрес найти. Какие кнопки в
телефоне нажать, чтобы мама ответила. Или чтобы шофер оттуда
заговорил.
Господи, да найдешь умных: они всегда без денег. На все
найдутся умные люди. Даже найдутся умные люди, чтобы
сказать, что нет больше умных людей. Без мозгов так приятно
жить! Жаль, что ты этого не понимаешь, потому что без
мозгов. И не чувствуешь, потому что без души. Без мозгов
душе тоже не в чем угнездиться. Нельзя быть с душою без
мозгов. Без души и без мозгов -- это еще и без глаз. А когда
мозгов нет, то и глаза пустые. Но большие и красивые.
Смотришь не в глаза, а на глаза -- как врач. И руки без
мозгов тоже тупеют. Непонимающие руки. Тупые руки, как
копыта. Боль причиняют, а нежности нет.
Женщины с мозгами идут к мозгам. Вот так и делятся: мозги с
мозгами, плечи с плечами... Образуются районы. Крошечные,
где "мозговики", и огромные -- где силовики. Мозговики от
силовиков отделены огромным забором, построенным силовиками.
Чтобы жить не мешали своими сомнениями, велосипедами,
книгами, музыкой... И языком, который они тоже называют
русским. Но который уже никто не понимает.
Одно непонятно: почему его называют сатириком? Сам он
говорит, что пишет документальную прозу. И это чистая
правда. Монолог, который кажется вымыслом, потом слышишь в
пересказе другого участника -- и понимаешь, что все правда.
У него так устроен глаз, что, пробыв в Иркутске всего день,
он сказал:
-- Мы тут вчера поездили... Красиво у вас. Очень. Хочется,
чтобы люди остались.
Где тут сатира, если все -- правда? Если, услышав со сцены
"хорошо, где нас нет -- как только мы появляемся, там
становится хуже", -- мгновенно веришь, потому что сам видел,
как это бывает. А еще больше слышал. Как чернокожие ушли с
Брайтон-Бич, как берлинские турки и арабы перестали заходить
в Кройцберг, как египетские полицейские научились материться
по-русски, а монголы только по-русски и умеют... Да, мы такие.
Мы довели Гитлера до самоубийства, но 65 лет спустя нашим
ветеранам лучше живется в том же Берлине, чем в спасенных
ими Москве, Риге или Таллине.
-- И если говорить откровенно, -- а откровенно это всегда
грубо, -- то наши ракетные крейсеры дежурят у берегов
Америки скорее по желанию народа, чем власти. Потому что
власти отрывать от себя столько денег и погружать в воду...
Не хотелось бы. Но надо. Сзади народ с криками: "Пусть нас
убивает милиция, взрывают террористы, стреляют скинхеды, --
но с Америки, блин, охрану не снимем!".
Власть, говорит Жванецкий, это люди, которые всегда
нуждаются в охране. Ему можно верить, потому что он видел
всех -- от Сталина до Медведева, причем пять-шесть последних
в списке -- с очень короткой дистанции. Автор, читающий со
сцены собственные тексты, причем тексты такие, что оторвет с
руками любое издание как минимум в трех странах, может себе
позволить общаться с президентами и премьер-министрами без
оглядки на коллектив, который нужно кормить, здание, которое
нужно ремонтировать, книги, которые нужно издавать...
Он может просто попить чаю, посмеяться над анекдотом и
отметить, что этот будет остроумнее того, прошлого. Хотя он
помнит те времена, когда неосторожному собеседнику,
взявшемуся не вовремя выяснять, куда пропал общий друг Миша
Барышников, приходилось говорить:
-- Держи слова зубами, идиот, пока нас всех не услали туда,
где сидят такие честные и тупые, как ты! Замолчи, пока наш
город не опустел!
Кроме власти, опасаться, собственно, некого. Разве что самих
себя...
-- Я тут был приятно поражен, -- говорит он вдруг во время
паузы, листая папку с рассказами. -- Сомалийские пираты, как
и я, выпускники Одесского института инженеров морского
транспорта! Мы уже все поездили по миру, правда ведь? Мы уже
посмотрели... Нигде нельзя жить, только в России. Поэтому
нужно держаться, держаться за эту почву. Единственная
проблема -- страна большая. Нагадил -- и ушел в сторону.
Если бы страна была маленькая, нагадил и остался тут жить --
это было бы нелегко... Пришлось бы убирать.
Он наблюдателен, как снайпер, бьющий не в бровь а в глаз --
с любой дистанции. Дистанция -- это важно. Только с
дистанции можно понять, что важно, а что -- временно
приставшая шелуха и ненужная мишура. Официальное чаще всего
мишура: ну как можно заставить Одессу говорить только на
украинском? Поменялся президент, и все вернулось в
нормальное русло. Политическое почему-то чаще оказывается
шелухой, поэтому Жванецкий не пишет манифесты и, кажется, не
ходит на митинги и марши -- проще написать то, что видел.
Это действует сильнее. И еще важно экономить слова -- длинные
рассказы уже не все понимают.
-- Главные вопросы жизни: или умереть, к чертям собачьим --
или жить, гори оно огнем.
-- Премьер был очень убедителен, но недостоверен...
-- Алло, это почта? Мы утром телеграмму отправляли -- так вы
переправьте "поздравляем" на "проклинаем".
-- Америка, где собрались выпускники разных стран, заражает
весь мир своей энергией и идеями. Те, кто не выдерживает
конкуренции, становятся патриотами своих стран...
-- Как живут в России? Иногда выпьют от нечего делать,
иногда сделают -- от нечего выпить...
-- Специально придумали понятие "народ", чтобы обманывать
отдельных людей.
-- Какой красивый русский язык! Почему "я тебя не забуду"
звучит любовно, а "я тебя запомню!" -- угрожающе?
Он может посмеяться над людьми, которые рвутся пообщаться с
ним, не очень зная, что именно хотят спросить. Это,
наверное, самое трудное: общаться с огромным количеством
людей, от случайных попутчиков в самолете до полярников на
дрейфующей станции "Северный полюс-28", куда его везут
специально, чтобы именно он читал им свои истории. Пока они
смеются, он успевает разглядеть в проруби, через которую они
слушают океан, три слоя жизни: мелкие рыбы, крупные рыбы,
американские подводные лодки. Советские гидрологи и
американские подводники шутят друг с другом: те, проплывая
под станцией, включают в лодках гимн СССР, наши им в ответ
сверху включают "Катюшу". Если бы он это не увидел, мы бы об
этом так и не узнали.
А эти истории, раскрывает он технологический секрет, можно
писать только летом, в одиночестве, на даче под Одессой. В
комнате должен быть стол, а в окне -- море и небо, и больше
ничего -- чтобы не отвлекало.
От него все чего-то хотят. Внимания -- больше всего. А он
поворачивается к самым нетерпеливым, тем, кто лезет прямо на
сцену во время прощальной овации, устроенной благодарным и
все еще смеющимся залом, и говорит:
-- Не отбирайте у меня эти минуты! Я столько сделал ради них.
Михаил Михайлович, приезжайте еще. Этих минут будет много.
Борис Самойлов,