Разговоры с чайниками и собаками относятся к квазикоммуникации, а крестики-нолики до революции назывались «херики-оники» - обсудив с читинскими преподавателями русского и литературы разные аспекты современной речевой культуры, доктор филологических наук, профессор Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого Татьяна Шмелёва дала интервью ИА «Чита.Ру».
Забайкальцам, считает она, надо поддерживать в себе ощущение того, что они большие молодцы.
- Удалённость от центра не означает какой-то второсортности. Не надо думать, что, приближаясь к центру, ты объективно повышаешься в цене. Человек измеряется тем, что он делает, а не тем, где. Не надо обольщаться столичностью.
Мы провели реальный эксперимент по измерению произносительной культуры среди преподавателей. Получилось очень интересно – некоторые речевые явления, признанные «болевыми точками» петербуржских лингвистов, в Забайкалье отсутствуют. Никто, к примеру, и не думает говорить «грАжданство» вместо «граждАнство» и «ходатАйствовать» вместо «ходАтайствовать». То есть предполагать, что чем дальше от центра, тем ниже уровень – неверно. Наоборот, удалённость мобилизует обращать больше внимания на свою речь.
- Как вы относитесь к сентябрьским событиям, когда пользователи интернета стали массово отказываться завтракать кофе в среднем роде и йогуртом с ударением на «у»?
- Само по себе событие ничтожно. Я подозреваю, что оно лежит в плоскости юридическо-финансовой. Просто издательство «АСТ» добилось того, чтобы их словари числились в особом списке, что не имеет никакого отношения ни к языку, ни к его нормам. Я бы ещё поняла, если бы это были новые словари, но словарь Зализняка издан в 1977 году и переиздан. Его никто никогда не видел.
Далее журналисты (я подозреваю, что «Московского комсомольца») открыли один из этих словарей, вытащили оттуда четыре примера и сказали, что нам теперь велят говорить вот так. И произошло то, что я называю информационным секонд-хэндом. Никто из журналистов больше не заглянул в словарь, но всё стали нагнетать. Сначала: «Вышли новые словари». Это неправда. Через два дня мне позвонили: «Как вы относитесь к реформе языка?»
Пользователи интернета, у которых я хотела бы спросить, насколько они сами грамотны, подхватили: «Да! Ни за что! Идиоты! Составляют словари, заставляют нас говорить по-другому! Мы не согласимся!» Всё это понеслось, и неслось достаточно долго, в течение полумесяца. И утихло.
Лингвисты, которых приглашали в качестве экспертов, были не при чём. Кто угодно при чём – специалисты Минобра, юристы издательства, журналистское сообщество. Все лингвисты говорили одно: ничего не случилось, нет реформ ни в языке, ни в его нормировании. Их никто не слышал, все кричали: «Мы не согласимся».
Сначала я сердилась. А потом подумала, что во всём всегда есть хорошее. В данном случае обществу был дан урок того, что оно никто не знает, что такое словарь, и так ли мы подчиняемся словарям, чтобы грустить о том, что в них что-то изменилось: «Ах, там записано, что я должна…» - «Там 30 лет записано и ты не должна. И ты даже не знала, что там записано». Вот о чём идёт речь.
Одна дама меня спрашивала: «Что же мне теперь? Говорить кофе в среднем роде?». «Ну почему, говорите в мужском, вы будете выглядеть аристократично». – «Правда??»
В Советском энциклопедическом словаре с 1982-го года закреплено: «хАризма». И ничего, все жили.
- Считаете ли вы, что ректоры ведущих вузов не напрасно отрицают ЕГЭ как форму проверки знаний школьников?
- Про ЕГЭ я знаю не понаслышке: один класс провела от пятого до десятого, сдавали в одиннадцатом ЕГЭ. Он мне не нравится категорически. Как минимум, тем, что его концепция построена на тотальном недоверии к учителю. Сама идея состоит в том, что учительница Марь-Иванна обязательно поставит необъективные оценки. А мы, авторы ЕГЭ, это предотвратим.
ЕГЭ сигнализирует о процессе, который я называю дегуманизацией образования. Когда стараются минимизировать человеческий фактор - это плохо. Как бы ни развивалась техника, всё равно знания передаются от человека к человеку. Ими надо «заразиться». И этого не может сделать никакой компьютер - только человек, которому доверяют. А современный учитель постоянно находится на подозрении. Нельзя быть учителем, и быть подозреваемым.
Кроме того, учителей оценивают по подтверждаемости, и учителя тотально занижают оценки. Они боятся оценивать. Я совершенно не отношусь к людям, которые страдают ностальгией по советскому, но мне кажется, что в советской школе было больше уважения к учителю.
ЕГЭ ведёт к безмолвному выпускнику школы. Человек перестаёт рассуждать вслух и начинает угадывать. Мы этой формой ориентируем только на узнавание, и школьники теряют способность артикулировать мысли, сопоставлять, обсуждать, аргументировать.
- А чему проще научить?
- Я не думаю, что ЕГЭ. Он всё-таки висит дамокловым мечом, очень давит на человека своей ограниченностью.
- Если набрать в Яндексе фамилию Фурсенко, то варианты запроса будут «Фурсенко министр образования», «Фурсенко Андрей Александрович», «Фурсенко отставка», «Фурсенко урод». Как вы оцениваете политику, проводимую Министерством образования?
- Мне кажется, мы идём в какой-то тупик, особенно в том, что связано с Болонским процессом. Мне, как и с ЕГЭ, непонятна идея выдавать дипломы, которые будут признаны в Европе и Америке. Я не понимаю, что за задача у нашей страны выпускать людей, которые могут работать за рубежом. Зачем? Я сама работала в Европе. С нашим нормальным дипломом. Люди, которые хотят, они приезжают туда с нашими дипломами. Что за масштабная проблема в стране? У нас что, избыток рабочей силы? Мы хотим, чтобы большая часть нашего населения свалила за рубеж? Мы этого хотим? Странно было бы этого хотеть.
Или такой интеллектуальный перегруз, что мы уже не хотим учить человека пять лет? По моим ощущениям, младшие курсы проходят в каком-то полубессознательном ещё состоянии. А как только человек начинает немного ощущать себя в профессиональном плане, мы его выпихиваем: «Здравствуйте, вы бакалавр». Наши работодатели не понимают, кто такие бакалавры, думая, что недоучившиеся специалисты.
Не то чтобы я единственная в мире это понимала - об этом говорят все. Но что меня убивает – внедрение этой системы продолжает происходить с небольшими перерывами больше 15 лет, и уже по всем специальностям есть бакалавры.
- Считаете ли вы систему, в которой присутствуют компьютеризация населения, интернет и сайты типа «Курсовая.Ру» – системой легализации плагиата на всех уровнях?
- Это, безусловно, приглашение к плагиату, но при этом я за то, чтобы курсовые, рефераты, фигурирующие в Сети, просто входили в список литературы. Ведь это тоже информация, и если уметь с ней работать, не копируя и вставляя, – информация полезная.
- Станут ли, по-вашему, библиотеки бумажными памятниками?
- Оцифрованная сейчас часть текстов – это верхняя часть айсберга. Сам айсберг лежит в библиотеках. Скоро тексты в электронном варианте будут ширпотребом, а библиотека станет местом для специалистов.
Человечество ведь всё время изобретает новые фактуры хранения информации. Но парадокс состоит в том, что предыдущие фактуры повышаются в цене. Когда-то книга была рукописной. Потом изобрели книгопечатание, но рукописи стали в цене. Сегодня те, кто читает их, – штучные специалисты. Или первоначальные книги - инкунабулы. Их осталось всего около 250, и они в огромной цене. Когда весь мир будет оцифрован, мы будем очень ценить книгу. Другое дело, что не в массовом порядке.
- Здешние учёные ратуют за появление в городе академической структуры и появлению Читы на научной карте. Как вы оцениваете необходимость академических институтов для развития регионов?
- Я жила в городах, где есть академические институты - в Красноярске, в Новосибирске, и я как-то не очень обольщаюсь насчёт них. Взять Институт русского языка. Мне кажется, он давно превратился в место, где издают сборники то в честь, то в память друг друга. Вузовская наука мне кажется более живой, чуткой, мобильной. Но, конечно, вузовским преподавателям, занимающимся наукой, надо давать больше времени на неё.
- Как вы оцениваете речь нынешних чиновников?
- Речь чиновников – главный дестабилизирующий фактор русского языка. Я предъявляю к ним самые серьёзные претензии. Ведь чиновничья речь строится на репродукции - они очень редко думают, что говорят, и очень часто воспроизводят уже имеющийся прецедентный текст. Чиновник, в отличие от, скажем, поэта, совершенно не обременён поисками слова. Они повторяют-повторяют уже написанное, пока оно не теряет вообще всякий смысл.
Кроме того, они всё время что-то придумывают. Из последнего – вдруг оказалось, что мы не знаем простых слов «университет», «школа», «поликлиника». Им всем были придуманы обозначения ГУЗ, МУП, ГОУ ДОД. Подобная чушь в лингвистике называется плеонастичностью. И вот мы уже университеты пишем в кавычках, а перед ним по прихоти чиновников ставим десятистрочное название. Ведь самое важное для них – отсутствие двусмысленности, когда, чтобы ничего ни с чем не спутать, надо сказать примерно 18 слов.
- Почему, как вы считаете, сейчас так повальны ошибки, если можно так говорить, в общественных местах? На баннерах с рекламой, в названиях фирм и банков, в книгах и объявлениях?
- Ошибки отражают наше реальное орфографическое состояние - раз, и отсутствие цензуры и корректоров - два. Сколько у нас в каждом классе абсолютно грамотных людей? И что, они баннеры пишут? А привычки заглядывать в словари не привито. Увы. Знаете эту байку: девочке говорят: «Если ты сомневаешься, как писать, то...». А она отвечает: «А я не сомневаюсь». Вот и люди, пишущие эти тексты, - не сомневаются.
Екатерина Шайтанова