Выход в свет новой книги — это всегда событие, которое оказывается вдвойне значимым, если автор совпал с тобою не только во времени, но и в пространстве и ты имеешь возможность вступить с ним в интеллектуально-эмоциональный диалог, спровоцированный и его произведениями, и его присутствием рядом. Непростительно не воспользоваться подаренным судьбой шансом.
Передо мной раскрытая книга Арнольда Харитонова «Вальс с Вождем», презентация которой состоялась в конце января этого года. Название книги точно обозначило временные рамки, в которых живут герои повестей и рассказов. Их жизни, казалось бы, остались уже где-то там, позади завесы уже отступивших в прошлое лет, но они цепляют, выстраивают в твоем собственном мироощущении параллели и барьеры, рождают болезненное чувство сопереживания, радуют осознанием соприкосновения с литературой, не подстроенной под вкусы массового читателя, — это не детектив, не боевик.
Именно эта ненадуманность — первое, что обращает на себя внимание: журналист Харитонов, обладающий колоссальным профессиональным опытом и невероятным по объему материалом, со спрессованными в нем характерами и судьбами, водит рукой Харитонова-писателя. Отсюда, вероятно, во многих произведениях беллетристика легко балансирует на грани с журналистикой («Под каштанами Праги», «Так решил Федя», «Мы едем, едем, едем...»), создавая ощущение «правды написанного» по накопленным за долгую журналистскую практику литературным этюдам.
Любое произведение искусства и литературы является бесспорно состоявшимся только тогда, когда оно ярко индивидуально и не похоже на творения коллег по творческому цеху. «Вальс с вождем» — это именно такая литература, и журналистский опыт автора сыграл здесь не последнюю роль.
Однако, признавая за писателем право на полную правдивость образов, характеров и сюжетов, не могу не отметить, что для моего индивидуального восприятия литературы «журналистская нота» оказалась немного чрезмерной. Наиболее убедительными для меня стали именно те произведения, в которых Арнольд Иннокентьевич идет не столько вслед за жизнью, сколько — повинуясь литературной фантазии, которая, собственно, и делает его произведения щемяще достоверными.
Прежде всего, книга заставляет порассуждать о двух рассказах: «Отвори потихоньку калитку» и «Заглавная роль». В них автор драматически столкнул бытийную приземленность и простоту жизнеобитания героев с высоким «улетом» их душ в запредельное пространство искусства или снов, в зазеркалье, где они неожиданно обретают себя, пусть впервые в жизни, пусть на краткий миг...
На мой непредвзятый читательский взгляд, эти два рассказа можно поставить в ряд лучшей отечественной прозы, где индикатором «лучшего», бесспорно, является глубина того интеллектуально-эмоционального следа, который они оставляют в уме и сердце.
Поколение тех, кому за сорок, без исключения родом из советских времен, выросло на вольном переводе Иоганна Вольфганга Гёте: «Лишь тот достоин Жизни и Свободы, кто каждый день за них идет на бой...». Принимая эту сентенцию с детства как непререкаемую данность, мы вряд ли когда-либо задавались вопросами: а если не на бой и не на баррикады? А если не каждый день? В этом случае что — уже недостоин ни того ни другого? Если ты человек простой и неяркий, не боец и не борец, то как же тогда? Значит, ты просто лишний? Непостижимо! Но продекларированная логика такова.
Я не думаю, что, создавая свои рассказы, Арнольд Иннокентьевич хотел сказать нечто в противовес классику, скорее всего, даже и не вспоминал о нем, и тем не менее...
Вообще, мне кажется, что писать о людях сильных, цельных, ярких, воистину достойных, согласно установке Гете, Жизни и Свободы, много легче — палитра красок невероятно широка. Рассказать, чтобы зацепило, о человеке, закрученном в мутный водоворот беспросветного быта, — на мой взгляд, великий труд.
Проза жизни невзрачной, неприметной личности невероятно сложна, ее трагизм не лежит на поверхности, главным становится не О ЧЕМ писать, а КАК. Тональность серой краски не изобилует нюансами, но, оказывается, дело не в них, а в той тонкой композиции, которую рука мастера складывает из невыразительных на первый взгляд подручных средств: негромкого повествования, тщательно прописанных мелких деталей, которые при внимательном прочтении оказываются совсем не ничтожными, из неизменно тактичного чувства юмора автора, создающего атмосферу бытия, далеко не всегда веселого, если не трагичного.
Если выстроить произведения книги в некий приоритетный ряд, то первое место в ней, несомненно, принадлежит рассказу «Отвори потихоньку калитку». Рассказ тебя не отпускает до конца, не дает оторваться после первой, почти поэтической фразы: «Тетя Наташа умерла в самом начале осени, когда лето хотя и кончилось, но не совсем ушло, а осень если и пришла, то только ступила на порог и остановилась, как робкая первоклассница».
Что может быть интересного в главном, совсем не героическом герое — неудачнике и подкаблучнике, который и не живет вовсе, а так, существует в некоем анабиозе, в страхе перед женой, даже покойной, перед соседями, перед начальством и самой жизнью, которая подставила очередную подножку. Степан Павлович инстинктивно ощущает: чтобы не выпасть из кокона окончательно, надо что-то делать. Неестественно и жалко пытается он поплакать на поминках и тут же осознает нелепость ситуации, «но стало легче, как будто сделал что-то неприятное, но обязательное».
Вдруг приходит нежданная помощь-подсказка, из снов, из зазеркалья, которая втягивает его в реальное действие, толкает к поступку — походу в горисполком. И вот уже не идешь, а торопливо бежишь за повествованием, то смеясь над сном со «Свободой на баррикадах», женщиной с голой грудью, которая неожиданно оказывается женой Натальей; улыбаясь над братьями — мужиками в шляпах и мифическими листовками, которые клеит малец Степан; то содрогаешься от омерзения, читая скрупулезно описанную сцену с ходульными, одинаковыми черно-белыми людьми, сидящими, словно манекены, вдоль стены кабинета размером со спортивный зал, в котором над всеми возвышается и царит громадная фигура полубога — председателя горисполкома... И сердце сжимается жалостью к неизбежному фиаско маленького человека, так старательно вымаравшего и переписавшего накануне каждое слово нелепого, по начальственным понятиям, прошения. Сцена по эмоциональному накалу сродни гоголевской «Шинели».
Наконец, совершенно потрясающий, в контраст к неловким попыткам Степана Павловича выбраться из серого обморока жизни, финал рассказа. Краткое, ударом молнии, озарение, обретение себя: «Вдруг Степан вспомнил — а баян-то, я ведь давным-давно не брал в руки баян!», и следующее за ним с любовью к каждой мельчайшей детали неспешное описание сметания и вытряхивания пыли с футляра, с инструмента, бархатной тряпочки. Шаг за шагом путь к себе: покурил неспешно, аккуратно расстелил на коленях кусок бархата, осторожно растянул меха, и мелодия «Отвори потихоньку калитку...» понеслась в мир, и действительно распахнулась калитка, и в нее шагнули друзья, вернее которых не бывает. И вместе с ними, нежданно обретенными, с желто-коричневым щенком, с его маленьким кожаным носиком рукавичкой, вернулись хохлатые яркие птицы, серая жизнь обрела краски впервые за все повествование, впервые за всю долгую жизнь героя.
Вот такой драматичный happy end. Вот такой мастерски написанный рассказ, в котором закрученные в плотный клубок реальные и ирреальные сюжеты не отпускают читателя долго после прочтения. Огромная авторская удача! Истинная литература!
По накалу эмоционального восприятия «Калитке» не уступает и рассказ «Заглавная роль». Он, как и предыдущий, просто о жизни. Как и предыдущий, он написан монохромом серого, как и в предыдущем, только раз автор цепляет на кисть несколько цветных мазков с палитры. Правда, теперь уже не в финале, а отсюда нет никакого счастливого конца — одна беспросветная трагедия вечного неудачника.
Провинциальный город, провинциальный театр; актер, за жизнь не сыгравший ничего стоящего; обитание в невыразительной творческой среде таких же, в сущности, неудачников, как он. Еще один человек, который боится жить, замотанный бытом, нравами захолустного театра, ощущением собственной никчемности. Жизнь к финалу. И вдруг — роль... Роль, которую режиссер с безжалостной издевкой именует заглавной. Да и какая для актера роль — статуя командора с тремя короткими фразами: «Брось ее. Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан». Но...
Снова неотрывно следишь за сюжетом, накал которого незаметно нарастает. Да как! Вновь автор сводит, сталкивает, перемешивает несколько несовместимых планов: приземленные детали убогого быта актера, невероятное преображение личности в контраст с нелепостью роли и костюма: «Пугала» будет отменная»; фантастическая встреча с автором «Каменного гостя», нервный профиль которого мелькает в ложе, оттененный ярким камер-юнкерским мундиром...
И как всегда бывает при встрече с настоящей литературой, уже не знаешь, то ли автор вовлекает тебя сопереживать себе и сюжету, то ли сюжет живет собственной жизнью и захватывает и автора, и тебя в полон.
Кто бы мог подумать, но именно эта смехотворная роль статуи обнаруживает: есть у актера по фамилии Валь талант, есть! И вот уже исчезают, стираются постоянные мысли о быте, о Зорьке, о прохудившемся пальто жены, о незалатанной крыше, и остается только он сам — он, настоящий, командор и властелин, и его мерные шаги в такт ударам барабана, и ужас устремленных на него глаз: «Когда он навис над сценой, над зрителями, как многопудовая глыба, и люди в темноте окаменели от страха, казалось, перестали дышать, он вдруг —нет, не понял, почуял всем свои существом, что наступила та минута, ради которой он сегодня страдал, и страдал истинно. А может, он и жил-то до сих пор ради этой минуты».
Серая палитра повествования расцвечена яркими красками. Успех! Аплодисменты! Мелькнувший профиль Пушкина в ложе, как подтверждение таланта, как награда за то, что показал себя наконец, сподобился!
И пусть это преображение не так высоко, как знакомое всем новозаветное на горе Фавор, но в философском осмыслении скромной человеческой жизни оно никак не менее значимо. Один из моих друзей постоянно шутит: «Москвичей испортил квартирный вопрос, а тебя литература!». И в этой шутке, несомненно, что-то есть: стоит мне начать думать и рассуждать, как по любому поводу всплывают литературные параллели. Нет, я не склонна сравнивать авторов, это всегда несправедливо по отношению к художнику, поскольку всякий живущий в стихии искусства и литературы ценен прежде всего своей самобытностью.
Возникающие параллели у меня всегда только сюжетны. Следя за тем, как меняет актера Валя его «заглавная» роль, я вспомнила ощущения своей юности от рассказа Глеба Успенского «Выпрямила». Цель искусства всегда была и остается одной: выпрямлять скомканные души.
Но вот извечная беда: скомканной душе не суждено расправиться надолго среди множества таких же, как она, смятых и растерзанных в прах: «И тут Валь увидел свою руку, простертую над столом... Лишенная каменной перчатки, она была слабой и ранимой... Не длань, не десница — обычная рука немолодого человека, которому так не везет в жизни. Все рухнуло... Еще раз — последний — мелькнул в узком луче света нервный эфиопский профиль, трагический излом губ... но померкло шитье камер-юнкерского мундира, лицо потеряло краски, стало гипсовой посмертной маской... пропало, теперь — навсегда...»
Пронзительный, трагический финал рассказа, финал судьбы, скорее, множества судеб и скомканных душ, которым жизнь не дает шанса. И этот рассказ, как и предыдущий, я ставлю в первый ряд авторских удач, выпадающих даже самым талантливым далеко не каждый день.
Я выделила эти два рассказа на фоне в целом вполне удачной книги потому, что они не идут вслед за жизнью, а особыми литературными приемами, смешением реальных и ирреальных планов повествования, резистенцией эмоционального накала, высвечивают ее под особым, неожиданным углом, заставляя читателя остановиться и вглядеться в окружающих и в себя самого.
В книге вообще много интересных находок. В конспекте судьбы «Вальс с Вождем» это зримое и ощутимое до тончайших запахов описание грядущего Рождества, сквозящая на каждой странице незлобивая, емкая, образная ирония: «Грузная старуха в старомодном бордовом пальто с вылезшей чернобуркой, лисица щурилась на зимнее солнце стеклянными бусинками глаз и щерила мелкие зубки» или пунктирно прописанные сестры, которые были «от рождения тихими и скромными, но за десятилетия жизни в лучах отраженного света Вождя почти утратившими эти похвальные качества... Что поделаешь, профессия такая: сестры Вождя. Другой у них не было».
Много интересных находок и в повести «Мы едем, едем, едем...» Прежде всего, это развитие темы выбора, перед которым стоит каждый из героев, выстраивая собственную жизнь: быть или не быть, пить или не пить, кто виноват и что делать? Каждый хотя бы раз в жизни — словно витязь на распутье: налево пойдешь — меч потеряешь, направо пойдешь — коня потеряешь, прямо пойдешь — себя потеряешь. Широкий выбор!
Традиционно в неверно принятом решении ищут виноватого: жена плохая, развалила жизнь — запил (дядя Юра); жена хорошая —наследственность плохая, запил, жизнь развалилась (Олег); начальник — узурпатор и вор, сбежал — жизнь под откос (Музафар)... И только один из героев, сойдя с проторенной колеи, отчетливо понимает: ответственность за судьбу свою и близких несет только он сам. Как в песне у Владимира Семеновича: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа...». Только этот путь не ведет в тупик, только он —по-настоящему мужской выбор.
Однако самой большой находкой повести, несомненно, является необычная героиня — слониха Шахиня. Животные в книге в разных сюжетах играют чуть ли первую скрипку в развитии ситуаций и характеров, но слониха прописана особо. Она истинная Шахиня, подающая людям пример достойного человеческого поведения. Еще одна золотая находка автора.
Говоря о достоинствах книги, хотелось бы отметить то, что впрямую не касается литературы. Автор сделал удачный выбор, отдав оформление своих произведений художнику Андрею Москвину. В заставках повестей и рассказов художником образно и чрезвычайно стильно отражена философская суть того, что хотелось донести автору, то, что зримо ощущает читатель.
Для меня изобразительный ряд всегда чрезвычайно важен, а если книжный дизайн еще и талантлив, то невозможно пройти мимо него, не заметив. Это еще один успешный штрих книги и автора.
Я никогда не воспринимала литературу с позиций географии, поскольку она не может быть провинциальной, равно как и непрофессиональной. Мои литературные предпочтения не всегда при прочтении совпадали с авторскими, но, собственно, в том и суть интеллектуального общения читателя с писателем, чтобы было как можно больше пищи для обоюдных размышлений, переосмыслений, формирования нового взгляда на людей, их поведенческие мотивы, на жизнь и ее отражение в литературе.
В ранге литературы я числю только то, что написано талантливо. Если же в книге все мертво, то о ней, как о покойнике: лучше ничего. И хотя география совершенно ни при чем, не могу не сказать, что Иркутску повезло: его культурное пространство стало богаче еще на одну настоящую книгу. А это уже много.
Раиса Лобацкая, специально для «Байкальских вестей»