Если лет десять назад на страницах СМИ часто звучал вопрос «Почему ученые уезжают из России?», то сейчас вполне можно поинтересоваться: «А кто и почему возвращается на родину?».
Новый взгляд на российскую науку
Конечно, не в таких больших масштабах, но все чаще в научных коллективах стали появляться российские специалисты с опытом работы за рубежом. Может быть это говорит о появлении надежд и перспектив у российской науки? На этот вопрос, в первую очередь, хотелось получить ответ, когда беседовала с молодыми людьми, приехавшими из Америки и ныне работающими в Лимнологической институте СО РАН. Рассказывает Д. С. Андреев, доктор философии (PhD); 12 лет научной работы в США, специализация — биоаналитика и нанотехнологии.
— Дмитрий Станиславович, как вы пришли в науку?
— Первые яркие воспоминания об интересе к тому, что на Западе называют «life science» — «наукой о жизни», у меня связаны с книгами великолепного советского фантаста Кира Булычёва, а точнее, с серией об Алисе Селезнёвой и приключениях «космобиологов». В первом классе многие советские школьники хотели стать космонавтами, я же — конкретно и безоговорочно не космонавтом-пилотом, а космобиологом. Купленный родителями детский микроскоп открыл мне фантастический мир живых существ. Затем, классу к шестому, увлёкся химией — традиционным для подростков путём, через пиротехнику. К счастью, этот период обошелся без жертв, а интерес был подхвачен замечательной системой советских химических олимпиад. Объездив за четыре последних школьных года весь Союз в рамках системы олимпиад и связанных с ней конкурсов, летних научных школ и лагерей, в дальнейшем направлении своей карьеры уже не сомневался.
На олимпиадах же я узнал о создании в 1990 году Высшего химического колледжа РАН как альтернативы качественному, но несколько отстающему от стремительной современной науки химфаку МГУ. В колледж я и поступил в 1991 году, о чём ни разу не пожалел.
— Как сложилась дальнейшая карьера?
— После четвёртого курса колледжа как и большинство сокурсников, уехал на летнюю практику в Штаты, а именно в Iowa State University — Айовский государственный университет. Через пару месяцев получил предложение продолжить работу над проектом. Через год, засчитанный в колледже в качестве преддипломной практики, защитил диплом и продолжил пребывание в Айове.
— Сейчас много говорят о нанотехнологиях, но не всегда ясно, что же каждый исследователь подразумевает под этим термином?
— Действительно, очень модное и очень общее слово. Обычно нанотех — это работа со структурами размером от одной миллионной до одной миллиардной метра, создающая качественно новые свойства у объекта. Из наиболее известных приложений стоит упомянуть фотонику, квантовые компьютеры, композиты с углеродными нанотрубками, аналитические зонды, фотопреобразователи и средства транспорта лекарств в организме. Как видите, круг очень широк и говорить о «нанотехнологиях вообще» обычно не слишком информативно. Присутствует, впрочем, некоторая общность методов, но уточнять область всё же очень желательно. Я, например, в Айове работал с коллоидными ансамблями и самоорганизующимися плёнками наночастиц для биоаналитических приложений.
— Давайте вернёмся к вашей работе в США.
— Моя работа в Айове закончилась на «границе тысячелетий» — тема была свёрнута и я вернулся в Россию. Оглядевшись, понял, что с российской наукой все очень грустно и через полгода вновь вернулся в Америку, на этот раз в Университет Миннесоты. Тема исследований была более «инструментальная» — создание аналитических методов и оборудования для потокового анализа субклеточных структур... То есть всё тех же пресловутых «наночастиц», но уже биологического происхождения. Одной из причин, привлёкших меня к проекту, была его значимость для медицины и особенно для решения проблемы старения — через исследование гетерогенности митохондриального генома в индивидуальных клетках.
Работая по этой теме, я поступил в «graduate school» — расширенный аналог российской аспирантуры. В конце 2007-го защитил диссертацию и получил степень PhD — «доктор философии», приблизительно соответствующую российской «кандидат наук». После чего последовала вторая попытка вернуться в Россию.
— А почему выбрали Россию, Сибирь, Лимнологический институт?
— После возвращения я обнаружил, что вакансии для учёных с PhD в России есть, но не в академической науке, а в околонаучном менеджменте. И решил попробовать... Через год, попробовав на вкус работу менеджера в российской компании и в российском филиале компании западной, понял, что, несмотря на вполне соответствующую западной зарплату, удовольствия работа менеджера, пусть и «околонаучного», не доставляет. И решил возвращаться в академическую науку.
К этому моменту ситуация для учёных в США серьёзно ухудшилась из-за политики Буша, а в России, по-прежнему, зарплаты в большинстве «академических» вакансий не хватало даже на аренду жилья. Основным полем поисков для меня стали Австралия и Европа, но для «очистки совести» я заглядывал и в российские предложения. Тем удивительнее было обнаружить вакансию в Лимнологическом институте — по очень близкой к моим интересам теме и приемлемым финансированием. После получения рекомендаций меня пригласили на интервью... и предложили постоянную позицию.
Почему Россия? Причин несколько. Первая — жить и работать приятнее в своём этносе. Узнать чужой язык так же хорошо, как родной — невозможно, а мышление всё же вербализованно. Мне не нравится качество моего мышления «на английском», а в иммиграции от этого не уйти. Далее — в чужом этносе сложнее найти собеседников по интересным для меня темам. Я ни в коем случае не хочу сказать, что всех американцев интересует только спорт, пиво, машины и женщины, но выйти за набор дежурных тем лично мне в Штатах сложнее, чем в России. И, наконец — я надеюсь, что российская наука начинает возрождаться, и участвовать в этом процессе интересно.
Почему Сибирь? Это, скорее, случайность — при прочих равных в России я не хотел бы жить только в Москве. Вообще, недолюбливаю большие города и особенно центры таковых. Некоторую роль могла бы сыграть большая ориентированность Сибирской науки на межинститутское сотрудничество, но на момент принятия решения такого мнения у меня ещё не было. Почему Лимнологический институт? Причина первая — соответствие тематики моим интересам, включающим анализ и синтез коллоидных наноструктур, в частности, кремнезёмных. Причём, в отличие от моих предыдущих работ, здесь я исследую биогенные кремнезёмные структуры — что и сложнее, и интереснее. Вторая — наличие адекватного оборудования и финансирования. И главное — в ЛИН делается нормальная наука, публикуются статьи в хороших журналах и видны перспективы дальнейшего развития.
— Можно провести сравнение — как работалось там и как — здесь?
— Сравнивать пока сложно, в ЛИН работаю второй месяц. Приятно удивил адекватный приборный парк, пусть и разбросанный по разным институтам. Идея центров коллективного пользования — хороша, пусть и не до конца отработана. Радует нормальное финансирование работ, если что-то нужно — деньги на покупку найти можно. Если... И тут всплывает основная проблема: если есть где купить.
То, что в Америке я мог получить на следующий день после решения о покупке — в России будет доставлено через месяц-другой-третий и вдвое-втрое дороже. Ассортимент российских поставщиков реактивов, расходников и оборудования беден; качество часто неприемлемое. Привлекательнее выглядят прямые заказы из-за рубежа, но... Во-первых, есть сложности с оформлением заказов, во-вторых, доставка в Россию происходит достаточно быстро, но доставка внутри страны — всё также неприемлимо медленно. И, наконец, главное — таможенные барьеры.
И это та область, на которую хотелось бы обратить внимание власти — несложными административными мерами здесь можно существенно повысить эффективность науки в России вообще и в Сибири — в частности.
— Какие структуры, на ваш взгляд, должны обеспечивать науку?
— Если мы говорим о финансировании, то для фундаментальной науки главная структура давно известна: государственная организация, обеспечивающая финансирование и этим задающая приоритетные направления исследований. Распределение финансирования в российской науке — тема, в которой я пока недостаточно компетентен; но мне представляется, что акцент на привлечении максимально независимых внешних экспертов для оценки перспективности проектов, аналогично тому, как это организовано в NIH (Национальный институт здоровья в США, основной источник финансирования в академической «науке о жизни»), может быть полезен.
Если говорить об обеспечении научными приборами, расходниками, реактивами — эти задачи решаются рынком, и роль государства — в том, чтобы не создавать необоснованных барьеров.
Как уже говорилось, позарез нужно изменение таможенных правил — как минимум для заказов от академических институтов. Следует улучшать розничную доставку, и в первую очередь, внутрироссийскую — это важно не только для науки, но и для всей экономики. Да, в России инфраструктура развита много слабее, чем в Штатах — и быстро ситуацию не поправить. Но можно и нужно компенсировать, что возможно за счёт хорошей организации. То же относится и к институтской бюрократии — провод мелкого заказа в Штатах занимает часы, а в России — дни. Это может и должно быть исправлено.
И последняя «структура обеспечения» — система образования. Тенденция к созданию института экзаменов, отделённого от института обучения — абсолютно правильна и логична. К сожалению, на текущий момент она работает откровенно плохо — контроль явно недостаточен. Надеюсь, что со временем ситуация изменится, и фальшивые оценки, дипломы и диссертации в России станут редкостью.
Следующая цель по моему убеждению — создание системы «грант следует за учеником» для всех бюджетных образовательных организаций. Она вынудит школы и вузы бороться за учеников, привлекать их — и качеством образования, и условиями обучения. Разумеется, введение этой системы должно быть аккуратным и контролируемым — иначе последствия будут аналогичны введению «дикого рынка» в России девяностых. Работающий институт независимых экзаменов при такой системе — абсолютная необходимость, так же как и гранты для школ в малонаселённых местах.
И наконец — структура школьных курсов. Современные образовательные курсы и соответствующие им учебники, по моему мнению, откровенно плохи; плохи не только в России — во всём мире. Порочна сама практика их написания — несистемная, малобюджетная, слабо связанная с методологией современного естествознания, психологией и информационными технологиями. Я убеждён, что создание образовательных курсов и соответствующей им литературы должно стать приоритетной задачей академической науки — с финансированием, превосходящим любые другие проекты.
— Какими исследованиями вы здесь занимаетесь?
— Мои интересы связаны с коллоидными ансамблями на основе кремнезёмных наноструктур. ЛИН — один из лидеров изучения диатомей — микроорганизмов, формирующих внешний скелет из кремнезёма. Соответственно, я изучаю механизмы биосинтеза кремнезёмных оболочек, ищу методы управления их синтезом для получения наноструктур заданной морфологии и создания функциональных ансамблей на их основе. В частности, надеюсь получить структуры, интересные для доставки лекарств, оптической диагностики и воздействия на клетки, фотоники.
— Чем-то отличаются ученые США и наши?
— Сравнивать столь огромные и неоднородные группы — очень рискованное занятие. Возможно, учёные в Штатах более ориентированы на конкретные, практические приложения научной работы, а учёные в России, точнее, учёные советской научной школы — более склонны к рассмотрению фундаментальных проектов. Связано это с организацией научных учереждений или с психотипами людей, привлечённых науку 20-30 лет назад — сказать сложно. «Российских» же учёных пока практически нет — очень немногие выбирали науку в 90-х, и почти все из выбравших — уехали. Так что здесь сравнивать не с чем.
— Жизнь в России, на ваш взгляд, сложнее, дороже?
— Расходы на жизнь примерно одинаковы и в США, и в России. В России, несмотря на заоблачные цены на жилье, стоимость аренды вполне приемлема — несколько дешевле аналогичной в Штатах. Товары, в среднем, дороже, хотя в Иркутске выручает близкий Китай. Очень дороги автомобили. Сложности связаны с недостатком механизмов обратной связи — создание проблем у граждан не приводит к проблемам у чиновника или госслужащего.
— Что бы вы хотели сказать в заключение нашей беседы?
Радует, что в России начали появляться места, где можно заниматься серьёзной наукой и при этом нормально жить; для себя я такое место нашёл в ЛИН СО РАН. Надеюсь, что в будущем таких мест станет больше, и кадровая пропасть в науке, созданная безумными девяностыми, будет отчасти скомпенсирована возвращающимися с Запада учёными.
Идеальные условия — не главное
Галачьянц Юрий Павлович, коренной ленинградец, закончил Санкт-Петербургский госуниверситет по специальности молекулярная биология. Имеет степень магистра, занимался генной инженерией. В последние годы работает в биоинформатике как программист-биолог.
После того, как проверил свои силы в Петербурге, уехал в Америку. Работал в Йельском университете. В Лимнологическом институте СО РАН Юрий всего несколько месяцев, но уже стал всеобщим любимцем благодаря веселому нраву и высокому профессионализму. Увлекается туризмом. Вот и в майские праздники он покорял одну из вершин Саянских гор — знаменитый Манку-Сардык.
— Юра, что послужило поводом к возвращению?
— Условия для работы и учебы там — идеальные. Правда, был я в Америке всего один год и больше работал, чем посещал лекции — работа была напряженная, интересная. Почему уехал в Сибирь? Причин много, но основная — жена доучивается в Питере на медика, а перспектива для медиков в США не очень радужная. Конкуренция большая, и все нужно начинать с нуля. Мне работу предлагали и в Америке, и на Западе, но я решил, что нужно подстроиться под общие интересы.
— Это делает вам честь...
— Конечно, причина не только в этом. Когда увидел в Интернете объявление, что в Сибири, у Байкала, нужен специалист моего профиля, сразу подумал: вот хорошее место и мне очень нравится. Несколько раз я был в Прибайкалье и раньше, в походы ходил. Здесь удивительная природа, и люди очень доброжелательные.
В Иркутске хорошие условия для работы. Есть неплохой суперкомпьютер, мощности которого должно хватить для решения поставленных задач. Коллектив замечательный, хотя и в Петербурге был неплохой. Единственная проблема — языковой практики маловато, но и это поправимо. В ЛИН часто приезжают иностранцы, а теперь все говорят по-английски.
— Каким направлением исследований занимаетесь?
— Полногеномной аннотацией и сравнительно-геномными исследованиями. Передо мной поставили задачу описать геном диатомовой водоросли и провести его биоинформационный анализ.
— Что в конечном итоге дадут эти знания?
— Помимо того, что это будет, вероятно, один из первых эукариотических геномов, отсеквенированных в России, такая работа имеет большое значение в прикладной биоинженерии. Диатомеи сейчас интенсивно исследуются, поскольку знания об устройстве геномов и биологии этих водорослей могут использоваться для создания искусственных наноструктур. Диатомеи — очень интересный объект, как с фундаментальной, так и с прикладной точек зрения, и работы с их изучением хватит на годы. Уверен, что моя жена тоже найдет в Иркутске интересную работу и ей здесь понравится.
Галина Киселева, Иркутск
"Наукав Сибири"