2010 год объявлен в Сибирском отделении РАН годом Михаила Алексеевича Лаврентьева.
Его сравнивают с Ломоносовым и Петром Первым, называют гением и первооткрывателем, ученым и созидателем. Дифференциальные уравнения, теория функций и вариационных исчислений, теория нелинейных волн, явления кумуляции — круг его научных интересов был почти необъятен. Он преобразил Сибирь и спас Алма-Ату, создал атомные снаряды и поддержал опальную генетику. Михаил Алексеевич Лаврентьев — это имя давно обросло легендами и стало историей, но в Академгородке его и сегодня ласково называют Дедом.
Накануне дней науки мы встретились с тремя его учениками, частью его «физтеховского десанта», с теми, кто без колебаний полвека назад поехал за ним в Сибирь: академиком Владимиром Михайловичем Титовым, докторами физико-математических наук Леонидом Александровичем Лукьянчиковым и Марленом Еновковичем Топчияном.
...Мы сидим в кабинете Деда — на двери все та же табличка «М. А. Лаврентьев», на стене — доска с мелом, которой он пользовался, в углу его стол:
— Когда-то нас было пятнадцать — пятнадцать подающих большие надежды выпускников МФТИ, самого престижного вуза столицы, отправившихся в далеком 1958-м из Москвы в глубинку создавать город науки.
«Я зашел к Несмеянову (президенту АН СССР — прим.ред.) и рассказал ему о сибирских планах. Несмеянов: «Никто не поедет». Я назвал четверых, когда назвал пятого, Несмеянов сказал: «Что вы говорите, а я считал его умным человеком».
(Из воспоминаний М. А. Лаврентьева)
— Как ему удалось убедить, увлечь за собой и совсем молодых, и маститых, с именами и привилегиями?
— Он нас никак не уговаривал, — говорит В. М. Титов. — Своим студентам, аспирантам и сотрудникам он просто предложил интересное дело. Ничего не обещал — только возможность работать. Но почти все поехали. Почему? Секрет прост: мы ему верили. Я был знаком с Михаилом Алексеевичем больше 25 лет и все годы верил ему безоговорочно. И не только я — самые разные люди. Вера — великая сила! (Во фразе «За веру, царя и отечество» вера стоит на первом месте.) Именно так он смог убедить академиков, состоявшихся ученых, людей, которым уже ничего и никому не надо было доказывать.
«Подбирая кадры, работая над организацией Сибирского отделения, Лаврентьев не хотел, чтобы новое дело превратилось в новую компанию — пошумели и разошлись. Поэтому, встречаясь с претендентами, ставил непременное условие: в Сибирь не на время, а на всю жизнь. Он наставлял нас, первых организаторов будущих институтов: «Остерегайтесь карьеристов! Предпочтение отдавайте не тем, кто быстро согласился работать в Сибири, а тем, кто прочно сидит на месте, всем обеспечен, но способен увлечься новым. Если руководитель легко отпускает своего подопечного, это скорее отрицательно характеризует избранника».
(Из воспоминаний А. А. Трофимука)
Они приезжали в Сибирь — а тут долина Зырянки, палатки, а в лучшем случае — щитовые домики и большая стройка. Со стороны человеку, не знавшему Лаврентьева лично, происходящее вообще кажется чудом: за несколько лет, вопреки скепсису и политическим дрязгам, он смог построить новый научный центр мирового уровня, создать Сибирское отделение и привлечь в него научную элиту.
— Причин у этого чуда много, — объясняет В. М. Титов. — Во-первых, его авторитет. К моменту создания СО АН он уже был крупнейшим ученым. Во-вторых, надо учитывать время, в котором развивались эти события. С одной стороны, люди почувствовали некоторую свободу, но с другой — все привыкли жить по очень строгим правилам, в условиях жесткой дисциплины. В-третьих, сказались хорошие отношения между Хрущевым и Лаврентьевым. Они были знакомы еще с тех пор, когда Михаил Алексеевич был вице-президентом Академии наук УССР, а Хрущев — первым секретарем ЦК КП Украины. Ну и в-четвертых, нужно знать Лаврентьева. Представьте Новосибирск в 1956—1958 годах. За время войны население города за счет эвакуированных увеличилось в три раза. Он нуждался в новом жилье, в строительстве, в реконструкции. Естественно, власти старались забрать на нужды Новосибирска, на латание дыр по крайней мере часть выделяемых средств. Бороться с ними было тяжело и, возможно, бессмысленно. Тогда Михаил Алексеевич обратился в Министерство среднего машиностроения — мощную, независимую организацию, отвечавшую за всю атомную отрасль, одно из немногих министерств, имевшее свои военизированные части, в том числе и строительные батальоны. Эта организация взяла строительство под свой контроль. Эффект был потрясающий: в 1958 году мы жили в палатках, а в 1966 уже стоял Дом ученых. Ведь в Сибирь ехали с готовым проектом, над которым в Москве год работали архитекторы. Честно говоря, я сомневаюсь, что в наше время было бы возможно построить Академгородок. И дело не только в отсутствии такого человека, как Лаврентьев. У нас просто нет государственных ресурсов, которые можно было бы централизованно использовать. Сегодня эти ресурсы у частных лиц, у частных организаций.
— Думаю, что на создание Академгородка огромное влияние оказала работа Лаврентьева в Сарове, — говорит Л. А. Лукьянчиков. — Он увидел там блестящую, эффективную организацию, закрытую, почти военную. Возможно, Михаилу Алексеевичу захотелось создать аналог в открытом пространстве: в 1956 году он возвращается из Сарова, а в 1957 начинает работать над организацией Сибирского отделения.
«Случалось, что местные руководители частично забирали присланное Сибирскому отделению для своих нужд. Однажды мне стало известно, что новосибирский совнархоз забрал себе почти все, направленное нам — с санкции первого секретаря обкома Кобелева. Сначала он отпирался, а потом сказал прямо: „Я не знаю, за какие грехи тебя сослали, добровольно-то из Москвы в Сибирь никто не едет. Забрали материалы и машины правильно — если дело стоящее, дадут еще, а если не стоящее, значит поступили правильно“. Я тут же взял трубку телефона ВЧ, соединился с предгосплана и сказал: „Строительство приостановлено, ибо не выполнено постановление Совмина по снабжению нас техникой и материалами“. „Вам все направлено в срок“. „Вы отправили, а кто получил и куда оно пошло, вам скажет тов. Кобелев“, — и тут же передал трубку Кобелеву».
(Из воспоминаний М. А. Лаврентьева)
С конфликтными ситуациями Лаврентьеву, конечно, приходилось сталкиваться постоянно: до создания СО АН, во время и после. Возможно, не умей он достойно выходить из них, не стал бы ни великим ученым, ни создателем Сибирского отделения.
— Ради дела Михаил Алексеевич шел на все и не щадил себя, не боялся отстаивать интересы дела, — рассказывает Л. А. Лукьянчиков. — Соответственно, регулярно происходили стычки между ним и партийным руководством, в том числе и с Никитой Сергеевичем. Не зря Хрущев в 1964 году сказал, что Лаврентьев зазнался и ему пора на пенсию. Многие партийные работники хотели того же. К сожалению, были такие люди и в руководстве СО АН... Слишком независимым он был, слишком неудобным для руководства.
— Я не люблю рассматривать историю через призму конфликтов. Но жизнь есть жизнь: конфликты есть, и с этим приходится жить, — добавляет В. М. Титов. — Сохранять человеческое достоинство, быть верным чести в любых ситуациях, в том числе и самых острых — это пример Лаврентьева. Несмотря на ситуацию в стране, на свои посты, за всю жизнь он не подписал ни одной бумаги в поддержку Лысенко, ни одного доноса. Думаю, это было непросто: на него оказывали давление, но от своих принципов он не отступал.
«Честный ученый — очень емкое понятие. Оно не исчерпывается только тем, что он не ворует идей у своих учеников и коллег. Гораздо труднее оставаться честным, когда ученый должен подписать экспертизу, а его мнение не совпадает с тем, чего от него ждут».
(Из воспоминаний М. А. Лаврентьева)
— Показательна история с Г. И. Галазием, директором Лимнологического института, боровшимся со строительством целлюлозно-бумажного комбината на Байкале, — рассказывает М. Е. Топчиян. — Он тогда сильно мешал властям, и предпринимались попытки снять «неудобного» человека с поста директора. Было соответствующее решение партийных органов, оказывалось давление на М. В. Келдыша, президента Академии наук. Келдыш, в свою очередь, позвонил Лаврентьеву — надо Галазия снять... На что получил ответ: «Вы решение приняли, вы и снимайте». В итоге, Большая Академия без подписи Лаврентьева Галазия сняла, а буквально через месяц была вынуждена его восстановить — французская делегация очень хотела познакомиться с «известным ученым — защитником Байкала».
Конечно, конфликты были не только с партийным начальством, но и с коллегами, и с соратниками.
— Несмотря на свою простоту, доброту, отзывчивость Михаил Алексеевич жестких мер не чурался, — продолжает М. Е. Топчиян. — Но, возможно, будь он менее жёсток, не добился бы таких результатов. Если человек предал дело, именно дело, а не его лично, пощады не было, обходился Лаврентьев с ним круто. Но я не знаю случая, когда это было бы незаслуженно. При том он всегда был доступен для людей, с которыми работал, для учеников. Никогда не придирался к мелочам (если это не касалось науки). Умел принимать нестандартные решения.
— Михаил Алексеевич вершил великие дела, но нам, его сотрудникам можно было обратиться к нему в любое время и по любому вопросу, — соглашается Л. А. Лукьянчиков. — Этот стиль взаимоотношений М. А. Лаврентьев привил всем своим сотрудникам — «фирменный стиль Гидродинамики». Представьте, в машине едет академик Векуа, мимо шагает м.н.с. Лукьянчиков. Машина притормаживает, академик приподнимает шляпу, раскланивается.
— В бытность свою студентом МФТИ я был старостой студенческого оркестра, сам играл на аккордеоне, — вспоминает М. Е. Топчиян. — А когда в 1959 г. в Городок приехал другой физтеховец, Всеволод Бородин, имеющий музыкальное образование, нам захотелось создать джазовый оркестр. В ЦУМе мы увидели инструменты для нашей самодеятельности. Стоили инструменты бешеные по тем временам деньги — пять тысяч! Обратились в профсоюз: «Ну что вы! Как можно! У нас таких денег нет!». Обратились к Лаврентьеву (понадеявшись на фонды СО АН): «Конечно, молодежь должна как-то отдыхать... Сразу я проблему не решу, дайте пару дней...». Через пару дней вызывает нас — придумал: «Я и вице-президент Академии наук, и председатель Сибирского отделения, и директор института. А зарплату получаю только как вице-президент. Я обратился в Президиум, мне начислят зарплату — пять тысяч рублей, как раз вам на оркестр». Инструменты мы купили, и оркестр довольно успешно просуществовал несколько лет.
— Хотя мы из первого десанта, никакой фамильярности между нами не было, — поясняет В. М. Титов. — Мы всегда помнили кто он, а кто мы, понимали разницу в масштабах личности. Но именно вследствие своего величия он был прост в общении с людьми.
Он был Лаврентьевым. Мог постоять за свои идеи и идеалы. Но для сотен молодых ребят — студентов НГУ и ФМШ остался в памяти Дедом — удивительным человеком, способным просто изложить сложную научную идею и увлечь ею. Создатель клуба юных техников и почетный член фехтовального клуба «Виктория», для ребят Золотой долины он был прежде всего удивительным выдумщиком, веселым, интересным, внимательным собеседником.
«Лаврентьев не просто любил талантливых детей — он их обожал. Самые счастливые улыбки Михаила Алексеевича доставались тем, кто с шумом и грохотом на праздничных демонстрациях выкатывал на Морской проспект на самокатах свои собственные изготовления. И самые веселые занятия проводил президент СО АН с изобретательными ребятишками, с творцами невероятных „научных“ проектов».
(Из воспоминаний А. А. Трофимука)
— ФМШ — детище Лаврентьева, его идея, — рассказывает Л. А. Лукьянчиков. — Ведь ФМШ — не просто школа при НГУ, это целая система отбора талантливых детей, продуманная система их обучения. О роли университета для СО АН Лаврентьев говорил постоянно, повторял: «Готовьте себе учеников», «Каждый ученый должен быть и учителем», «Ученики должны превзойти своего учителя». Забота об университете словами не ограничивалась. Я сам слышал, как Михаил Алексеевич занимался вопросом, какие именно кровати закупить студентам в общежитие. Векуа был первым ректором и сделал для НГУ немало, но создал НГУ — Лаврентьев.
— Три Лаврентьевских кита — наука, образование и внедрение, не просто слова, за ними стояли реальные дела, — продолжает М. Е. Топчиян. — Работа в университете никогда хорошо не оплачивалась, но для нас, научных работников она превращалась в почетную обязанность. Когда я был зав. кафедрой общей физики, у меня работало 220 сотрудников, из них в штате — 45. Именно так и видел университет Лаврентьев. Преподавать должны действующие ученые, знающие о текущем состоянии науки, а не «урокодавы». С другой стороны, это было полезно и нам. Преподавая курс общей физики, мы вынуждены были быть в форме, готовы к любым поворотам научной судьбы. Обоюдовыгодность преподавания Лаврентьев хорошо понимал, всячески поощрял, содействовал и, более того, требовал этого от своих подчиненных. В первые годы становления НГУ сотрудники Института гидродинамики приложили немало сил для создания системы преподавания физики в университете: вели подготовительные курсы для строителей, лично я проводил первую консультацию по физике для абитуриентов. Мы закончили МФТИ в 1957—1959 гг., тогда это был лучший вуз страны и один из лучших вузов мира. Естественно, мы хотели сделать из НГУ второй Физтех. Лаборатория физического практикума организовывалась по подобию Физтеха и МГУ, курс физики был точно таким же, как читали его нам на Физтехе. Получилось не всё, но что-то несомненно удалось. Сегодня значительная часть руководящих кадров СО РАН — выпускники НГУ. Среди выпускников и академики, и ректора университетов, и директора научных институтов и даже президент СО РАН. Примечательно, что и А. Л. Асеев (председатель СО РАН, директор Института физики полупроводников), и В. А. Собянин (ректор НГУ) прошли не только НГУ, но и ФМШ.
НГУ, ФМШ, Академгородок, Сибирское отделение — достаточно одного пункта даже из этого неполного списка, чтобы войти в историю. Но сам Лаврентьев, хоть и гордился этими достижениями, смысл жизни видел и в другом:
— Для Михаила Алексеевича решение загадок природы и нахождение путей управления явлениями всегда были смыслом жизни, — вспоминает В. М. Титов. — Незадолго до кончины на вопрос своей супруги Веры Евгеньевны, был ли он счастлив в жизни, ответил: «Пожалуй, да. Я смог отгадать много загадок природы, которые она задавала».
«Несмотря на то, что Лаврентьев был по исходному образованию „чистым“ математиком, его всегда интересовали трудные физические и инженерные проблемы. Он обладал поразительной физической интуицией и умел просто объяснить самые сложные явления. А это означало, что он предельно ясно представлял себе суть механизмов, эти явления порождавших».
(Из воспоминаний Н. Н. Моисеева)
— Пришли военные годы. Михаил Алексеевич, как, впрочем, и все ученые, хорошо понимал, в какой исторический переплет попала его Родина и отдавал все силы и знания для победы, — продолжает рассказ о Лаврентьеве-ученом В. М. Титов. — В это время начались его тесные и уже не прерывавшиеся до конца жизни связи с военными, артиллерийскими или взрывными задачами. Одним из важнейших результатов его «взрывной» работы можно считать создание плотины Медео около Алма-Аты. Это был уникальный, в том числе и по масштабности, проект, разработанный им совместно с академиком М. А. Садовским — перекрытие горного ущелья. Взрыв проводился в две очереди: сначала с одной стороны ущелья, а затем, на следующий год, с другой: провести взрыв сразу с двух сторон не позволяли ни технические, ни людские ресурсы. А буквально через несколько лет по ущелью Малой Алмаатинки прошел огромный сель. Грязь подошла почти к вершине плотины, но плотина выдержала и спасла целый город. Там же, в Казахстане, незадолго до строительства плотины сель на реке Иссык буквально смёл районный центр и стоил человеческих жизней. Да и Алма-Ата только за последние сто лет трижды страдала от подобного природного явления.
Между тем, принципы, использованные при взрывах в Медео, были открыты благодаря, казалось бы, просто забаве. Михаил Алексеевич попросил одного из нас, своих учеников, сделать из детонирующего шнура широкий конус. Мы опустили получившуюся «вьетнамскую шапку» из тонкого слоя взрывчатого вещества неглубоко в воду, и когда его подорвали, над водой взлетел неразбитый конус жидкости. Шутка? Но именно эта шутка подтолкнула Михаила Алексеевича к дальнейшим рассуждениям, к возможности управления процессом взрыва. Ущелье в Медео перекрывали именно этим путем: кусок грунта не разбрасывали в разные стороны, а вырвали целиком и «перенесли» в нужное место. Обычные взрывы в ущелье к таким результатам не привели бы...
Именно это умение — нахождение связей, способность делать выводы из маленьких, «комнатных» опытов и переносить их на большие масштабы позволили Лаврентьеву добиться таких результатов в науке. Другой, не менее известный результат — создание первого советского атомного артиллерийского снаряда. Атомные бомбы существовали и до этого. Американская атомная бомба того времени весила около 3 тонн, была в диаметре 1350 мм и несколько метров длиной. Работа команды Лаврентьева в данном направлении позволила уменьшить диаметр до 360 мм. Может, это и не было революцией, но позволяло развивать морскую атомную артиллерию. Работа была продолжена и после смерти Михаила Алексеевича. Сегодня калибр атомного снаряда — 152 мм. Прийти же к этим, как и ко многим другим практическим результатам, Лаврентьеву удалось в первую очередь потому, что он одним из первых предположил, что металл при высоких скоростях, при больших давлениях и деформациях ведет себя как идеальная жидкость. Это позволило применить гидродинамику и мощный математический аппарат, заложенный в гидродинамике, к этим задачам. Поэтому для многих ученых явление кумуляции и Лаврентьев — это синонимы.
— Лаврентьев был великим ученым, — говорит Л. А. Лукьянчиков. — Не берусь судить о его работах в математике, хотя и понимаю, что его авторитет в этой области огромен. Знаю о его вкладе в гидродинамику. Но не стоит забывать о его роли в создании электронно-вычислительной машины БЭСМ в Советском Союзе, о том, что именно Михаил Алексеевич спас генетику в СССР (в то время, когда генетика была ругательным словом, он создал в Академгородке институт, даже в названии которого присутствовало слово «генетика») и еще о множестве других больших и малых его делах. У Лаврентьева было немало наград и титулов, членство в международных академиях и обществах. Многие его заслуги были признаны при жизни. Скажу лишь одно. Когда мы были студентами Физтеха, умер Эйнштейн. Тогда возникла идея назвать одну из улиц Долгопрудного его именем. Но улицы Эйнштейна в Долгопрудном не было и нет до сих пор, а проспект Лаврентьева существует.
— Шарль де Голль, Президент Франции, посетив новосибирский Академгородок, не зря сказал, что Лаврентьев сделал для России то же, что и Петр I, — заканчивает нашу беседу В. М. Титов. — Только Петр прорубил окно на Запад, а Лаврентьев — на Восток. Когда-то это заявление не вызвало восторга у чиновников. Но чиновники ушли, а слова де Голля остались. Партийная верхушка выразила свое отношение к Лаврентьеву на похоронах. При захоронении урны из всего городского и областного начальства присутствовал только зав. отделом науки. Зато когда урну везли на лафете по проспекту Лаврентьева, из каждого института выходили сотни людей попрощаться с Михаилом Алексеевичем. Вот такая оценка жизни. К тому моменту он не занимал никаких постов — возможно, это сыграло свою роль в отношении властей, верхушки Академии наук, но для жителей Академгородка это значения не имело.
«Когда меня спрашивают, от чего зависит будущее Сибирского отделения, я отвечаю: от того, насколько удастся удержать гармоничное триединство „наука — кадры — производство“. Преобладание любого из этих начал приведет к застою и регрессу. Эта гармония не есть рецепт изготовления вкусного блюда, когда известно точное количество компонентов. Время будет вносить свои коррективы, но принципы, доказавшие свою плодотворность, будут работать еще и после нас».
(Из воспоминаний М. А. Лаврентьева)
Юлия Черная