Капитан Филимонов и его сыновья

Житейские истории семейной династии речников из Балаганска вполне могли бы стать основой книги или киноленты

Младший из братьев Филимоновых, Константин, с некоторых пор стал работать на «Золотых песках» в Бирите. Старшие поначалу отнеслись скептически к выбору брата — курортник, мол, а не капитан. Но, когда побывали на борту его «Корнета», гнев сменили на милость. Вот так, наверное, и должно быть на флоте: все блестит и сияет, мягкие диваны, высокий ворс, и даже иконка святого адмирала Ушакова там, где положено. Вот тебе и прогулочный катер, а если учесть, что Константин со всем этим хозяйством управляется один, без механика и рулевого-моториста, то и вовсе остается только шляпу снять.


Старший, Михаил, уже сошел на берег



Константин, Дмитрий Дмитриевич, Надежда Алексеевна, Михаил Филимоновы



Братья Филимоновы: Константин, Иван, Алексей и Михаил


— Батя одобрил бы, — почесав затылок, сказал Михаил, второй по возрасту и единственный из братьев, по болезни прочно сошедший на берег.
— Сначала бы отругал, — вставил Иван, третий из братьев и капитан катера местной лесоохраны. — Батя был коммунистом и буржуазию не любил...

Старший, Алексей, только что вернувшийся из рейса, как всегда, промолчал: что говорить-то, и так все ясно...

Катер, на котором работает Константин, достался директору ООО «Ангара» Лагереву от какого-то предпринимателя с Байкала, все суда которого носят воинские и казачьи имена — «Есаул», «Полковник», «Корнет». Переименовывать катер Лагерев, чтя флотские традиции, не стал, решил только освятить его — все ж таки на новом месте и с новым капитаном. Вышли в море в районе Заславска — солнце светило, но едва только батюшка прочел молитву и брызнул святой водицей, как небо нахмурилось — и до этого беззаботный Константин одновременно почувствовал спазм в горле и заметил, как по усть-удинским берегам поднялись и пошли в небо песчаные столбы. Ударила в борт волна, на секунду стало тихо, и тут же все засвистело, заскрипело, заходило ходуном...

— Это хороший знак, — перекрывая шум ветра, крикнул батюшка. — Долго будет служить «Корнет»...

— Долго, если не пойдет ко дну...

Константин в этот момент почему-то вспомнил, как в детстве, совсем раннем детстве (ему было два или три года), он плыл с отцом на катере и засмотрелся на буруны, шедшие от винта. Отец, заметив это любопытство, взял его за руку и отвел в рубку, от греха подальше, но Костя выждал момент, вышел из рубки и снова склонился над буруном. Что там интересного было в этих бурунах? Вон их сколько — и сверху, и снизу, того и гляди, проглотят его «Корнет». Шторм, похоже, будет нешуточный...

Директор с батюшкой — в рубке. По виду не скажешь, что боятся, на капитана Костю смотрят с надеждой. Такой не утопит — с детства в воде, можно сказать, в ней родился. Но вот сквозь водную пыль замаячил Заславск. И будто камень с души. Заславск — вторая родина Филимоновых. Карымск, где они родились, после затопления вольется в это большое село, как и еще несколько ушедших на дно деревень. После службы в морфлоте старший брат Алексей спляшет «Яблочко» в здешнем клубе, встретит первую любовь и жену, и здесь же, вот в этих водах, глав-капитан Дмитрий Дмитриевич Филимонов, а попросту их незабвенный батя, спасет от неминучей смерти сразу семь человек...

Мишка-утопленник

Иван уже и не помнит, по каким делам он тогда приехал в Заславск. Живицу, наверное, возил в химлесхоз. Поговорил с мужиками, то да се, а потом к нему подвели какого-то паренька лет семнадцати. Чернявый, глаза как фары. Смотрит на него как-то странно. Смотрит и молчит.

— Не узнаешь? — спрашивают мужики.

Иван только плечом повел.

— Так это Мишка-утопленник — крестник, можно сказать, твой...

— Скорее уж батин, — не согласился Иван. — Батя его отхаживал, искусственное дыхание делал ...

Хочешь, нет — пришлось вспомнить тот окаянный день... Только что отпраздновали 9 Мая. Отец-фронтовик, как всегда, спел «Артиллеристы, Сталин дал приказ», братья подтягивали. Под конец припева — «За слезы наших матерей, за нашу родину — огонь, огонь...», — не выдержав, отец заплакал и навернул ногой так, что вся посуда заходила на столе. Потом, выждав, когда кто-нибудь крикнет: «Митя, давай!», сплясал «Цыганочку», чечетку, вприсядку и еще что-то. Лешка, такой же плясун, не удержался и тоже пошел кругом...

И вот уже в рейсе. Шли по течению с пустой баржой.

Неподалеку от заславского берега Иван увидел в воде какие-то точки:

— Батя, кажется, утки...

Лед в море поздно сходит. Вода холодная. Купаться в такую пору даже самый дурной пацан не станет. Отец сразу понял: беда! Сбросил баржу гаком — и на полном ходу к утопающим.

Не доходя, спустил шлюпку, крикнул:

— Греби, Ванька! Только руки не давай...

Случилось вот что: бригада армян, работавших в Заславске, в этот день праздновала какое-то событие — не то день рождения бригадирского сына Мишки, не то еще что. Только после застолья решили покататься по Ангаре. И перевернулись. В лодке было семь человек, не считая двухгодовалого Миши. Вот их-то, одного за другим, Иван и «трелевал»: тащил к отцовскому катеру кого за шкирку, кого за волосы — совершенно невменяемых, ничего не понимающих, омертвевших в студеной воде. «Сколько вас?» — спрашивал Дмитрий Дмитриевич, но от него шарахались, будто боясь, что их снова спустят в воду. Опомнившись, не нашли бригадира. Кто-то вспомнил, что тот до последнего держал над водой Мишу, вот, видно, и не сдюжил.

— А это еще что? — заметил капитан в море что-то невнятное, какую-то красную тряпочку.

Подцепил ее багром и ахнул:

— Да это ж дитя! Ребенок...

Мишка не дышал. Набрав побольше воздуху, Дмитрий Дмитриевич выдохнул ему в рот раз, другой и заметил, как, дрогнув, заработал мишкин живот...

Так Мишка-утопленник продолжит свой земной путь и однажды в Заславске, где задержится на долгие годы, встретит одного из своих спасителей, Ивана, посмотрит на него большими глазами и, ничего не сумев сказать, благодарно пожмет руку.

Капитана Филимонова в Заславске за этот случай ценили сверх всякой меры. Когда подходил на катере — на берег несли на руках. Однажды зимой, когда армяне уедут в свои края, в Балаганск привезут большую посылку с дырочками. Отец принесет ее домой, вскроет, и весь дом наполнится ароматом яблок — больших красных яблок из Армении.

Отцовские конфеты

В детстве братья Филимоновы не только яблок — конфет толком не едали. Все рыба и рыба. Всякая рыба. Отец и до армии рыбаком был, после войны на Сахалине хотел работать — в рыболовецком флоте. И остался бы, но нестерпимо домой потянуло. Приехал — и сразу свататься. Надежда-Настена, дочь председателя колхоза «Великий перелом» Алексея Степановича Шиверских, еще до армии ему приглянулась, до войны, но тогда не решился к ней подойти, а сейчас — с орденами, медалями и паспортом — чувствовал себя равным. После свадьбы около года будут скитаться, жить то в Свирске, то в Карымске у тестя, а потом на долгие 17 лет переселятся в домик бакенщика на берегу Ангары. Здесь-то и явятся миру все шестеро их детей. Четыре мальчика и две девочки — Люба и Наташа. Будку бакенщика, фонарник братья до сих пор вспоминают. Как помогали отцу красить бакены: белые — на левый берег, красные — на правый. Как против течения шли «на шесту» всей семьей и с проходивших мимо пароходов капитаны кричали в рупор: «Привет филимоновцам!», а в ответ слышалось дружное: «Семь футов под килем, «Бородино!» Как с мамой зажигали бакены. Лодку течением сносит, мать тянется к фитилю и плачет: «Минька, греби! Минька, сильней...»

Утром ли, вечером шла Надежда Алексеевна, помощница мужа, к реке — по всей округе слышалась ее песня. Но еще громче пел сынок Ваня, бежавший за материнской юбкой. Пел, правда, что-то свое. «Надя пошла бакена зажигать», — говорили в тот час в Карымске.

Позже, когда Дмитрий Дмитриевич сменит профессию бакенщика на капитанскую и переедет с семьей в Усть-Уду, Ваня, чтобы не идти в школу, будет прятаться в отцовских трюмах, а певческим упражнениям предпочтет мальчишечью войнушку. Возглавит отряд пацанов и будет щедрой рукой раздавать отцовские награды — «За победу над Японией», «За отвагу», орден Красной Звезды... Вечером вручит награду, а утром назад заберет. В окрестных лесах мальчишки нароют траншей и землянок, и однажды местный военком, проводя в лесу экскурсию для школьников, скажет: «А вот здесь, ребята, шли боевые действия...» «Ни фига себе, — подумает Иван, — оказывается, в наших землянках партизаны жили...»

Отец с утра до утра на работе, с друзьями некогда встретиться, посидеть.

— Вот твои друзья, — указывает Надежда Алексеевна на сыновей, — с ними сиди.

Но сидеть не получается. То лодку смолят, все черные, то на рыбалке вместе с отцом. Однажды поймали тайменя килограммов на пятнадцать, Минька сел на него в лодке и от его судорожных движений улетел в воду. Отец выловил его за шкирку и повез к геологам вместе с тайменем.

— Чего вам? — спросила кухарка-геолог, с восхищением глядя на тайменя.

— Крупы, макарон, — перечислял отец и, посмотрев на мокрого Миньку, добавил: — И еще это... сгущенки.

Ничего слаще Минька в жизни не едал. До сих пор. Зимой отец работал на майне — углубляли пойму реки, вывозя грунт и камни на волокушах. От майны до дома километров сорок, и отец появлялся только в субботу. Шел пешком туда и обратно. За плечами — мешок с подарками. Мать весь день топила баньку и, поглядывая на изнывавших от ожидания детей, говорила:

— Скоро отец придет, конфет принесет...

Как они ждали...

Большой палец и красные сапоги

В детстве у Миньки была дурная привычка сосать большой палец. Все руки черные, а палец белый. Отец попытался бороться с этим, сшил красные сапожки и сказал:

— Перестанешь палец сосать — твои...

Минька ухватился за сапоги и несколько дней не сосал палец. Но терпение быстро кончилось.

Как-то сидя на берегу, снял сапоги и кинул в реку:

— Не надо мне красных сапог — буду палец сосать...

Привычка со временем исчезнет, но нет-нет и даст о себе знать. В 1969 году Михаил будет служить в отряде пограничных катеров и попадет в заваруху на острове Даманском. Противостояние с китайцами продлится около трех месяцев, и однажды, перевязывая раненого друга, повредит палец, сунет его в рот — и тут же вспомнит усть-удинское детство. Палец на этот раз имел вкус не рыбы и смолы, а пороха и крови...

Что мы знаем о своих привычках и о том пути, который нас выбирает? Ничего. То ли с генами это передается, то ли воспитывается... Почему все четверо стали капитанами? Почему пошли вслед за отцом? Все окончили речное училище. Алексей — Новосибирский институт водного транспорта. На каких только судах не работали: Алексей на «Кокоулине» в метеостанции, Михаил на отцовском «Янтаре», Иван — на адмиралтейском «речном травмайчике», Константин на рыбозаводском «Аргузе». Потом все это менялось, тасовалось, неизменным оставалось только одно — море. Вода для них все: аз и есмъ, начало и конец... Думай, не думай — все равно ни к чему не придешь. Но вот ведь странно: на днях Михаил заметил, как его внук (от старшего сына Димы) держит палец во рту. Придется красные сапоги шить...

Ледовый поход

Весна. Пахнет рыбой, водой, краской и варом. На берегу полным ходом идет ремонт. Все спешат. Осенью ждешь не дождешься, когда закончится навигация, а весной — когда начнется.

Отец к 9 Мая флаг поднимал да, и выйдя на пенсию, все поторапливал:

— Чего ждете? В рейс, в рейс! Я первым навигацию начинал, последним заканчивал...

Отец понимать не хотел, что пришло новое время и работы попросту может не быть.

— Как это — нет работы? Да за Игирмой ни одна сосенка не подсочена...

Сменив в начале 60-х работу бакенщика (уже не надо было каждый вечер зажигать фонари, морские буи с фотореле теперь зажигались сами) на чисто флотскую — сначала механика, а потом капитана, отец по большей части водил катера и теплоходы химлесхоза, занимавшегося добычей живицы. Суда имели соответствующие названия — «Подсочник» в Усть-Уде и «Янтарь» в Балаганске. Живицы было столько, что едва успевали свозить. Разгрузкой занимались все, кто только был на пристани, — капитаны, матросы, рабочие, ИТР, сам директор Приангарского химлесхоза Георгий Георгиевич Котляров катал бочки. А как же, стратегическое сырье! Триста наименований продукции делают из живицы — от канифоли до ракетного топлива. А теперь никому не надо, проще в Китае купить.

Отец почем зря костерил Ельцина.

Спорил с сыновьями до хрипоты, кто прав, кто виноват и что делать:

— Ванька, ты анархист! И ты, Леха, предал нашу партию...

— Батя, ты стар, отстал от политики, — в сердцах говорил кто-нибудь из братьев.

— Ша! Я вам отец, и шабаш! Слушай, что сказал...

Братья Филимоновы один за другим все пришли в химлесхоз и работали — не соскучишься, но, когда отец ушел на пенсию, главный механик, только рукой махнул:

— А-а, вы всем скопом одного этого старика не стоите...

Все изменилось. Переиначили даже любимую батину песню. Вместо «Артиллеристы, Сталин дал приказ» запели «Артиллеристы, точный дан приказ». На смену живице пришел лес. Десятки заготовителей рубят его в несметных количествах и везут, везут, везут... На все тех же стареньких «жучках» с «гансами» — тупорылых, коротких баржах, переделанных из-под немецкого плавучего крана. Леса грузят столько, что «ганс» тонет, идет туго, а стойкий к штормам «Ольхон», облепленный счалами-«присосками», оказывается вне зоны видимости. Рулевой фарватера не видит. Иногда на бревна сажают смотрящего, но чаще всего судовой ход определяется лишь радаром, «отбивающим» берега и встречный транспорт.

После такой работы даже Константин, самый младший из братьев, стал жаловаться на глаза:

— Ложишься спать — в глазах квадрат стоит...

Мать, бывалая морячка, благословляет в дорогу, в спину крестит. Раньше возражали: «Мы же коммунисты». Теперь молчат. В море Филимоновы как дома, волна их не пугает, как иркутян, а вот за 105-й отметкой, где начинается река, напротив, неуютно балаганским: отмели, перекаты, и не дай Бог попасть на 105-й километр в тот момент, когда здесь формируются караваны с щебнем. Пути не дают, пристать негде, приходится идти на ощупь, вдоль берега, по мелководью и шиверам.

Но хуже всего последние, осенние рейсы. По льду, говорят, никто, кроме балаганских, не ходит. В заливах уже сидят рыбаки, машины ездят туда-сюда, а Филимоновы, как на ледоколах, буровят лед. Один в рейсе, другой всю ночь на пристани взад-вперед ходит, чтобы полынья не замерзла.

Мать по привычке наставляет:

— Смотрите по штормам! Наобум не лезьте...

А какие тут шторма — лед...

Осенью 2003 года теплоход Ивана попал в настоящий ледовый плен. Не смог пробиться. 16 ноября Иван вышел в Свирск с лесом — баржа и две понтонные пристяжки, было 12 градусов ниже нуля. 17-го был на месте, но в порт не пустили — «обстановка» снята (буи и прочие ориентиры), а ночью ударил мороз под тридцать. Утром проснулись — ванты в снегу, флаг замерз. Иван по льду в порт пошел. Взял маневровый «Тайфун», и вдвоем протянули баржу.

После разгрузки капитан порта вышел:

— Понтон оставляйте, а с баржой, может быть, и пробьетесь...

Иван с начальством по рации переговорил, но те ни в какую — вези понтоны домой, и все. Химлесхоз в то время банкротился, жил одним днем, подчиняясь подчас абсурдным, недальновидным решениям. Ну что ж, две тонны солярки, 14 часов ходу, может быть, и пробьемся, решил Иван. Но все оказалось гораздо хуже. Лед давался с трудом. Два дня бились, не спали. Шаг вперед — два назад. В районе Русского Мельхитуя, на полпути, оставалось около ста килограммов горючего. Идти дальше — разморозить движок, рисковать экипажем. Еще и предприниматель на борту, хозяин леса.

— Стоп, — приказал Иван. — Будем зимовать.

Начальство в рацию прокричало: «Бейся!», но он не послушался:

— Топить людей и теплоход не буду...

Так началась долгая, сродни челюскинской, зимовка. Бросить теплоход — разграбят (хадаханские жители и при зимовщиках-то пытались резать баржу на металлолом), поэтому организовали вахту из двух человек на месяц. Завезли 700 кг солярки, но это с трудом спасало от холода. Мать связала Ивану теплые носки до колен, но как-то утром проснулся, а они сгорели. Даже не почуял.

«Жители Русского Мельхитуя прозвали теплоход Титаником. Помогают питанием и дровами. Особенно управляющий Володя» — хотелось записать в судовой журнал. Но пальцы не слушались. По ночам посудина трещит — то в одном месте течь, то в другом. Приходится чопики забивать — затычки. К весне девять отсеков пробило, лед долбили и таскали ведрами — до дыр стерли.

На последнюю вахту Иван заступил в двадцатых числах марта и домой вернулся только в конце мая. Пришел никакой. Спина не гнулась, ноги не ходили. Химлесхоз все-таки обанкротился. Теплоход тут же продали. Баржу бросили. Никто Ивану и спасибо не сказал, а за шестимесячный ледовый поход получил он ни много ни мало две тысячи рублей... Хорошо, отец этого не видел.

Якоря и цепи

Отец умер в 1997-м. За год до этого сыграли золотую свадьбу. Надежда Алексеевна всю жизнь прошла с мужем бок о бок, работая с ним то помощником бакенщика, то матросом и коком. К пенсии до старшего матроса дослужилась. Расставаться с мужем было невмоготу. Капитану — тоже.

Предчувствуя смерть, Дмитрий Дмитриевич говорил сыновьям:

— Не бросайте мать, не оставляйте одну...

Не бросили. Все в Балаганске живут. Даже Алексей, которого не раз и не два звали в Иркутск работать — то в управление, то капитаном на «Метеор». Из всех внуков Дмитрия Дмитриевича только один пошел по его стопам — Максим, сын Михаила. Ходит механиком у Алексея. Работы невпроворот. Из рейса в рейс. Звонит отцу: «Батя, истопи баньку. Помоюсь, и обратно...» Вот так же когда-то и они, братья Филимоновы, предупреждали своего батю. Телефонов тогда не было, но банька — это что-то вечное.

В последний раз, отец уже болел, сходили в баньку, поговорили, а потом старик попросил:

— Умру — похороните как флотского, чтоб с цепями...

Сыновья тогда отшутились: рано, мол, батя, о смерти думать. Но пришел час — вспомнили просьбу отца и похоронили как положено: обнесли могилку настоящими якорными цепями.

Поминая отца, долго молчали, но потом звонкоголосый Иван завел, как в детстве: «Артиллеристы, Сталин дал приказ...»

И когда дошел до конца припева, «...огонь, огонь», не выдержал и навернул ногой так, что вся посуда ходуном заходила.

Сергей Маслаков. Фото автора и из архива героев материала

"Копейка"